"Уё...ть отсюда! И поскорее!"
Той зимой Примакову, с молчаливого согласия Кремля, удалось невероятно здорово, я бы даже сказала, стильно, устроить всей стране краткосрочный аттракцион под названием Back in the USSR Антураж этого недешёвого шоу был подобран со вкусом, разговоры на серьёзном глазу в правительстве о возврате к государственному регулированию экономики, секретные директивы в Белом доме, запрещающие чиновникам общаться с журналистами, и прочие любовно очищенные от нафталина реквизиты.
Лично для меня, в полном соответствии с принципом единства формы и содержания, вся эта внешняя стилизация оказалась дополнена внутренней - мне пришлось несколько месяцев проработать в газете "Известия", дух которой как нельзя более точно соответствовал этому общему перфомансу.
* * *
Сразу же после дефолта, в середине сентября 1998 года, мне в одночасье объявили о закрытии газеты "Русский Телеграф", в создании которой я вместе с друзьями приняла участие за год до этого. Эта потеря стала для нас куда более ощутимой, чем любые личные финансовые проблемы во время кризиса.
"Телеграф" издавался на деньги Потанина. И несмотря на то что газета уже стала по-настоящему влиятельной в российской властной элите и успела приобрести популярность в западных аналитических кругах, однако выйти на самоокупаемость и финансовую независимость от олигарха всего за год - разумеется, было нереальным.
А Потанин в момент кризиса решил, что газет у него - многовато и что надо бы на них сэкономить. В результате, олигарх сделал неправильный, по моему глубокому убеждению, выбор: объявил о закрытии элитной, интеллектуальной газеты влияния, чтобы сохранить издание массового пользования советского образца - "Известия".
Кстати, спустя два года, когда я говорила об этом с Потаниным, он и сам признался мне, что до сих пор жалеет, что закрыл тогда "Русский Телеграф".
А когда мы с ним обменялись впечатлениями по поводу нынешних "Известий", олигарх остроумно заметил:
- Ну, вы не совсем правы, это - не газета "Правда" советских времён, а скорее "Литературная газета" советских времён...
* * *
Осенью 1998 года ведущим сотрудникам "Русского Телеграфа" предложили перейти на работу в "Известия". От одного вида советского здания этой газеты на Пушкинской площади у меня начинало тоскливо сосать под ложечкой.
"Телеграф" мы делали в огромном современном нюьс-руме - открытом зале, разделённом боксами, с компьютерами. Это предельно функционально для газеты - там было максимально удобно быстро, не тратя времени, общаться друг с другом, просто перекрикиваясь - из одного ньюс-бокса в другой. И по вечерам мы все сразу, как один, узнавали о том, что завёрстана первая полоса газеты, - потому что наш арт-директор Александр Терентьев, сидя на вёрстке, в честь окончания работы врубал на полную мощность одну и ту же песню "Doors".
Well, show me the way to the next whiskey bar!
Oh, don't ask why, oh don't ask why!
If we will don't have the next whiskey bar -
I tell you, I tell you, I tell you we must die!!!
И весь дружный трудовой коллектив сразу же знал, куда ему следует направляться.
* * *
В "Известиях" же меня встретили бесконечные угрюмые коридоры, построенные как будто специально для того, чтобы захватчики заблудились и умерли от голода, и огромный отдельный "обозревательский" кабинет - неуютный, холодный и серый, хотя и престижный - выходящий окнами на Тверскую. Было такое впечатление, что известинские сотрудники не видели друг друга годами: кабинеты оказались оборудованы таким доисторическим средством связи, как пневмопочта. Тому абсолютному большинству нормальных граждан, кто никогда в жизни не видел это чудовище, объясняю: выглядит все это как небольшой мусоропровод в кабинете, который периодически начинает выть и хохотать так, как будто соседи сверху выбросили туда кошку. У меня так садист-управдом Курочкин в детстве делал.
Мой коллега из "Русского Телеграфа" Владимир Абаринов сразу же опытным путем установил, что капсула пневмопочты по размеру и по форме больше всего подходит к единственному предмету - бутылке водки. Так пневмопочту с тех пор и использовали.
* * *
Весь этот замшелый антураж прекрасно дополнялся цитатой Ленина, высеченной громадными буквами на стене огромного, холодного, каменного зала перед приёмной главного редактора - "ГАЗЕТА - НЕ ТОЛЬКО КОЛЛЕКТИВНЫЙ ПРОПАГАНДИСТ И КОЛЛЕКТИВНЫЙ АГИТАТОР, НО ТАКЖЕ И КОЛЛЕКТИВНЫЙ ОРГАНИЗАТОР". Зал этот, кстати, мы между собой иначе как расстрельным двориком и не называли.
И несмотря на то что новым главным редактором, которого Потанин посадил руководить газетой, стал довольно молодой человек - Михаил Кожокин (который до этого был даже не журналистом, а банковским клерком - руководил работой "Интерроса" по связям с общественностью и СМИ), однако, едва вселившись в аджубеевский кабинет, он немедленно пообещал известинцам "сохранить все их прежние традиции".
* * *
С идентификацией начальства в "Известиях" у меня как-то сразу не задалось.
На первой же летучке я случайно оговорилась и обратилась к главному редактору по имени его гораздо более известного в то время брата - аналитика Евгения Кожокина:
- Можно один вопрос, Женя?
- М-можно, - слегка заикаясь от смущения, ответил Кожокин. - Только я не Ж-женя, а М-миша.
А однажды я столкнулась при входе в служебный подъезд "Известий" с их бывшим главным редактором, Василием Захарько, которого Потанин разжаловал в заместители Кожокина. Думала я в этот момент, как всегда, - о своем, о девичьем. В смысле, о Кремле. И так крепко, видно, думала, что когда со мной вдруг поздоровался Захарько, я приняла его (из-за лёгкого внешнего сходства) за президентского референта Андрея Вавру.
- Ой, здравствуйте! А что это вы тут у нас делаете? - живо поинтересовалась я у Захарько, думая, что это Вавра.
Бедный Захарько, которого тогда мучили совсем другие мысли - о личных карьерных неприятностях, просто опешил:
- Что это вы имеете в виду, Лена? Я вот на работу иду...
- Как?! А что это вы у нас в редакции собираетесь делать? - изумилась я до крайности, продолжая думать, что беседую с кремлёвским чиновником.
Тут уж несчастный Захарько просто совсем сник, явно решив, что я знаю о его дальнейшей карьерной судьбе что-то такое, чего ему самому еще не сообщили.
К счастью, я быстро начала задавать ему (как Вавре) какие-то вопросы о Кремле, и он, с огромным вздохом облегчения, представился:
- Лена, да вы меня просто не узнали! Я - Захарько. Вы меня, наверное, за кого-то другого приняли?
- Ой, простите... - смутилась я. - Лучше вам даже и не знать, за кого я вас приняла...
Впрочем, новый главный редактор этой "газеты со славными традициями", в свою очередь, наоборот, отнёсся ко мне очень тепло и сразу же по достоинству оценил мой журналистский дар.
- Я хочу вам предложить соавторство, - заявил мне Кожокин. - Дело в том, что мне всегда очень хотелось писать, но Бог таланта не дал. А у вас, Леночка, это как-то так лихо получается! Вот я и хочу вам предложить писать статьи вместе: мысли - мои, а талант - ваш...
Я, разумеется, сообщила, что у меня и своих мыслей хватает. Оказалось, это был неправильный ответ в известинской викторине. С тех пор мои собственные статьи все реже и реже стали публиковать на полосах этой уважаемой газеты.
Я жила в "Известиях" (именно жила, а не работала) на правах пенсионера: получала зарплату, имела отдельный кабинет, пользовалась компьютером и Интернетом. И чем меньше я рвалась писать статьи, тем с большей симпатией там все ко мне относились. Потому что время тогда было смутное, руководство газеты никак не могло понять, кто же в конечном итоге победит в битве титанов - Примаков или Кремль, а заметки мои могли, чего доброго, подпортить отношения и с тем, и с другим. А так: нет статей - нет проблем. Чтобы хоть как-то побороть депрессию, возникавшую каждый раз, когда не давали публиковаться, я запиралась у себя в кабинете и часами бродила по Интернету: бывало, то в музей Metropolitan зайдёшь на любимого Одилона Редона полюбоваться, то в Rijksmuseum - с Вермеером поздороваться. Так, глядишь, рабочий день и заканчивался.
* * *
В один прекрасный вечер ностальгическое путешествие во времена, по которым я вовсе и не ностальгировала, было изящно дополнено ещё одним происшествием.
Мы с моей подругой, московским театральным режиссёром Ольгой Субботиной, зашли выпить чайку в кондитерскую "Делифранс". Сидели и болтали за столиком. Не поверите - не о Кремле, а о мужчинах. Хотя и о кремлёвских.
Вдруг у Ольги вытянулось лицо, она пригнулась ко мне и зашептала:
- Леночка, какой ужас: у тебя там за спиной, за соседним столиком, сидит какой-то мужик - он сейчас достал какой-то микрофончик, включил и начал нас записывать...
Я, разумеется, не поверила и оглянулась. Метрах в десяти от нас действительно сидел какой-то молодой человек, который, как только поймал мой взгляд, принялся считать ворон на потолке. Рядом с ним на полу стояла увесистая полураскрытая спортивная сумка, из которой действительно торчал какой-то приборчик, напоминающий микрофон.
- Ольк, я, конечно, не знаю, как должны выглядеть гэбэшные прослушивающие устройства. Но как мне ни жаль тебя разочаровывать, я уверена, что в любом случае - они не могут выглядеть такими огромными бандурами, которые надо ставить в сумке на пол! - рассмеялась я.
Но ещё минут двадцать, которые мы продолжали разговаривать, мужчина за соседним столиком подозрительным образом ничего себе не заказывал. Оставаясь спиной к нему, я тем не менее узнавала обо всех его телодвижениях от Ольги, которая мельком за ним подглядывала, а потом, чтобы он не услышал, писала мне депеши на обрывках бумаги. Субботину было чрезвычайно трудно заподозрить в паранойе: даже в театральной тусовке она знаменита своей сугубо витальной психикой, и к тому же - абсолютно не интересуется политикой.
Мы собирались уже уходить, но мне вдруг все-таки захотелось повеселиться.
- А давай мы, Субботина, сейчас с тобой проверим - паранойя у тебя или нет... - предложила я и, встав таким образом, чтобы нашему странному соседу были видны мои руки, начала планомерно, на мелкие кусочки рвать наши с Ольгой записки. А потом засунула все обрывки в пепельницу.
И как только мы отошли от столика метров на пятьдесят, мужик вскочил, бросился к нашему столику и принялся выуживать из грязной пепельницы все эти бумажки.
Бедная Ольга, вместе со всей её витальной психикой, была в шоке. Я откачивала её ещё полвечера.
Едва выйдя на улицу, я немедленно позвонила одному своему кремлёвскому приятелю, описала "симптомы болезни" и в недоумении спросила совета:
- Что это за бред?! Если кому-то действительно захотелось вдруг меня подслушивать, я не понимаю, зачем это делать настолько явно, чуть ли не демонстративно?!
- Дурочка! Не "чуть ли не демонстративно", а именно демонстративно. Это типичный приём, когда тебя хотят напугать,- "успокоил" меня кремлёвский чиновник.
* * *
Но в результате напугали-то не меня, а бедную Ольгу.
В самом гадком настроении мы отправились в гости к нашему однокласснику, актёру Артему Смоле - потому что Смола по остроумию и лёгкости даст фору даже своему духовному отцу - комику мистеру Бину, и уж точно должен был как ветром сдуть с нас тяжкие раздумья о судьбах нашей Родины.
Но когда мы вошли в квартиру, наш "лёгкий и остроумный" Смола бегал по кухне в тяжких клубах коноплёвого дыма и в состоянии крайнего возбуждения кричал о необходимости немедленного введения в стране "Currency board". Сидевший напротив него другой мой школьный друг - поэт и книжный критик из "Независимой газеты - "Ex Libris" Александр Вознесенский - наоборот, мрачно догонялся пятой рюмкой чая и почему-то - очевидно, именно из-за разноскоростной направленности употребляемых духоподъёмных средств - был категорически против этой самой "board". Причем ни тот, ни другой, разумеется, вообще ни сном ни духом не понимали, что этот board такое и как на нем кататься.
До этой самой секунды в моей школьной компании только я считалась фриком, интересующимся политикой. Но в тот момент вся эта сугубо аполитичная братва, вместо того, чтобы пожалеть, накинулась на меня с неприятными анпиловскими лицами, требуя детального отчёта за деятельность кабинета Примакова.
- Куда смотрит твой Ельцин?! - на каком-то трагикомическом серьёзе возмущался новый народный трибун Артем. - Почему ты не скажешь своим кремлёвским друзьям?!
На меня же вся эта гнуснейшая атмосфера в стране, в редакции, - а теперь ещё и эта идиотская демонстрация в "Делифрансе" - навеяли такое ощущение безнадёги, что объяснять что-либо просто не было сил.
- Ну хорошо, вот ты - хотя бы фиганько на голову, и что бы в стране ни происходило, всё равно здесь останешься и будешь писать о политике... Ну а нам-то, нормальным людям, что теперь делать?! - решили добить меня друзья.
И тут я не выдержала и в сердцах выпалила одноклассничкам совет, вынесенный в заголовок этой истории.
Эту эсхатологическую фразу Артем, Ольга и Саша еще долго потом с хохотом припоминали мне, после того как Примаков уже рассосался.
Фраза, не спорю, пораженческая - зато отлично характеризует состояние, в котором мы все тогда находились.